Нетерпимость и политика: как Польша могла, но не стала сверхдержавой XVII века

Для начала две цитаты.

Первая: «22 мая в год Господа нашего 1659 с утра зазвонили колокола в костелах Варшавы. Повод был знаменательным, а момент — историческим. Ибо Сейм учредил Республику Трех Народов. Была рождена ImperiumMagnum — ужас московитов, турок, шведов и татар, новая сверхдержава, гегемон Восточной Европы. Казачье войско становилось щитом и мечом общей Родины. Не было бы разделов и последовавших за ними восстаний, поражений и унижений, пережитых нашими предками».

Вторая: «Андрусовский мир 1667 года — поворотный пункт в истории обоих государств. Он знаменует поражение Варшавы в ее борьбе с Москвой за господство в Восточной Европе. Речь Посполитая была отброшена на запад, потеряла стратегическую инициативу, а Россия сделала гигантский шаг к будущему могуществу. Последствия Андрусова ощущаются и сегодня, особенно в Украине. Более близкая к русской культуре Украина начинается сразу за Днепром».

Первая цитата — польского историка и публициста Петра Зыхевича, вторая — историка Анджея Хвальбы. Обе они об одном и том же событии. Только Зыхевич описывает, как оно должно было случиться в идеале, а Хвальба — что получилось в реальности.

Польско-казацкая любовь-ненависть

В истории государств есть моменты, когда разразившаяся катастрофа может неожиданно обернуться перспективой последующего триумфа. Таким моментом для Речи Посполитой стало очередное казацкое восстание, вспыхнувшее в 1648 году под предводительством гетмана Богдана Хмельницкого.

К тому моменту отношение короны к Запорожскому казачьему войску идеально описывались определением любовь-ненависть. Варшава ценила казаков как щит против турок и крымских татар, но казачьи набеги на соседей неоднократно ставили ее на грань войны с Османской империей. Выходом виделся казачий реестр, то есть создание «лицензированного казачества», которое должно было, получая жалованье, забыть разбойничьи привычки и служить в королевских замках. Проблема в том, что, как только начиналась очередная война, корона, нуждаясь в бойцах, увеличивала реестры, а сразу после заключения мира резко сокращала их. При этом предполагалось, что «лишние» казаки должны вернуться в свое «естественное» состояние крепостного быдла.

Но о том, чтобы эти люди добровольно отказались от меча ради лемеха, да еще под панской плетью, не могло быть и речи. Участвуя во всех войнах, казаки не просто чувствовали себя органической частью Речи Посполитой, но и считали себя ровней шляхте. А вот та ни в какую не хотела признавать это равенство: каждый должен знать свое место на земле, а место холопов — быть рабочей скотиной для панских фольварков.

Это отношение хорошо иллюстрирует постановление Тайного совета короны 1632 года, в котором казаков поносили за то, что они «называют себя членами Республики. Наверное, такими членами, как волосы и ногти для тела человека. Они, несомненно, необходимы, но когда слишком отрастают — их нужно подстригать». Регулярная стрижка приводила к тому, что, по выражению одного польского историка, «обрезанные ногти отрастали в виде когтей»: казаки попеременно воевали то как союзники коронного войска, то против него.

До сих пор последнее действо неизменно завершалось их разгромом, а то и безжалостной резней. Но восстание Хмельницкого выбилось из этого привычного сценария. Причин тому несколько, одна из них — неожиданный союз казаков с их заклятым врагом Крымским ханством, обеспечившим Хмельницкого многочисленный конницей. Казацко-татарские силы нанесли ряд страшных поражений коронной армии, дойдя до Львова.

Однако надежность татар как союзников оставляла желать много лучшего. Да и воевали они не за спасибо, а за ясырь, что дорого обходилось украинским землям. Хмельницкий искал новых союзников и нашел: 18 января 1654 года было заключено Переяславское соглашение, передававшее украинские земли под покровительство царя Алексея Михайловича. Возможно, сам гетман рассматривал Переяслав как тактический ход, который потом можно будет переиграть (впоследствии он вел переговоры со шведами, Трансильванией, султаном). Но Москва вцепилась в новые земли намертво и выпускать столь ценный подарок из рук не собиралась. Полякам была немедленно объявлена война, царская армия быстро захватила Смоленск и Вильно, а в довершение всех бед на Речь Посполитую напала еще и Швеция.

«Другая Россия» на берегах Днепра

К этому времени в посполитом политикуме сформировались две полярные точки зрения на казацкую проблему, олицетворением которых стали  фигуры брацлавского воеводы Адама Киселя и князя Иеремии Вишневецкого, богатейшего магната королевства. Оба происходили из рутенской знати, но Вишневецкий перешел в католичество, а Кисель был последним православным сенатором королевства. Кисель предупреждал короля, что без радикальных уступок казачеству «мы потеряем Украину». Рецепт Вишневецкого был проще и брутальнее: лупить хамов по головам, пока не отрезвеют.

До сих пор партия кнута неизменно брала верх, но катастрофы на восточном фронте, вкупе со шведским Потопомдали шанс выдвинуть свой проект и партии пряника. Тем паче, что по ту сторону фронта появились вполне договороспособные контрагенты. Богдан Хмельницкий умер в 1657 году, а его сыну Юрию, которого он прочил в преемники, было всего шестнадцать. Поэтому гетманский жезл достался Ивану Выговскому, шляхтичу, выкупленному Хмельницким из татарского плена и доросшему при нем до главы дипломатической канцелярии Запорожского войска. Выговский и казацкая старшина, уже почувствовавшие на своих плечах «дружескую тяжесть» московской длани, не прочь были договориться с Варшавой, если бы та предложила условия лучше переяславских. Звезды сошлись.

В ставку гетмана в Гадяче прибыло польское посольство во главе с луцким кастеляном Станиславом Казимежем Беневским, который заявил: «Вам, благородное Запорожское войско, я приношу слова Родины: я вас родила, а не московиты. Я вас вскормила, вырастила, сделала знаменитыми: проснитесь, будьте ее законнорожденными сынами, сражайтесь с врагами своими и моими».

Предложения, с которыми он приехал, были очень заманчивыми. Речь Посполитая становилась государством трех народов, казаки возвращались в нее как «свободные к свободным, равные к равным». Из Киевского, Брацлавского и Черниговского воеводств создавалось Великое княжество Русское (Wielkie Księstwo Ruskie) — полноправный субъект федерации наряду с Коронной Польшей и Великим княжеством Литовским. Со своей армией, казной, правительством, государственным языком (руським). Во главе княжества стоял гетман, назначаемый королем из кандидатов, избранных всем казачеством, шляхтой и духовенством. Православные верующие уравнивались в правах с католиками. В сенат Речи Посполитой отправлялись православные епископы, а в Киеве планировалось открыть университет с теми же правами, что и Краковский.

По этому договору король сразу возводил в шляхетство тысячу казаков, плюс еще сто ежегодно по представлению гетмана –  тесноватый, но все же вполне рабочий социальный лифт. Создавался 60-тысячный казачий реестр. Выборы в Сейм и внешняя политика оставались общими для всех трех княжеств.

Что ж, Переяслав на этом фоне действительно тускнел. Гадячская уния, заключенная 16 сентября 1658 года, создавала не куцую автономию, а полноценный политический организм, позволяющий всесторонне развивать православное сообщество Речи Посполитой. Намечался проект «Другой России» — Киевской, построенной на совершенно иных принципах, нежели Московская.

«Если бы казаки получили такие условия в 1648 году, они не то что не пригласили бы царя в Украину, но защищали бы свое Русское княжество как львы, попытайся он туда сунуться, — пишет Анджей Хвальба. — Ведь это было бы их собственное государство казаков и православной знати, третий равноправный член Содружества». Но беда не в том, что уния запоздала, а в том, что она так и не была утверждена в своем первоначальном виде.

Дух Вишневецкого ведет нас в бой

Успехи в войне со Швецией (против которой выступили Бранденбург, Австрия и даже Россия) снова качнули настроение шляхты. Казалось нелепым, устояв против шведского Потопа, идти на уступки каким-то «голопузым». Как ни бился Беневский, но переубедить большинство Сейма не смог, и при ратификации Гадячский договор был тотально выхолощен. Право избирать гетмана оставалось только за казацкой старшиной (не всем казачеством), реестр уменьшался вдвое, изгнанной в ходе восстания католической шляхте гарантировалось возвращение поместий, но на секвестированные имения православных (у православных землевладельцев, примкнувших к восстанию, имения и хутора изымались в пользу казны, униатов или католиков) эта мера не распространялась. А самое главное: из текста выбросили все упоминания о Великом княжестве Русском со своим управлением, армией, монетой и пр. От автономии остались рожки да ножки.

Тут вот что интересно. Если бы знаменитые рутенские магнаты, ведущие свой род от Рюриковичей и Гедиминовичей, потребовали в свое время создания Русского княжества по аналогии с Великим княжеством Литовским — они давно бы его получили.  Но Заславским, Острожским, Вишневецким, Конецпольским и прочим богатейшим «пограничным князьям» это было совершенно не интересно. В Варшаве они чувствовали себя как дома и менять ее на провинциальный Киев не видели никакого резона. Все их социальные запросы были удовлетворены, а о национальных не было и речи — привлеченные блеском латинской культуры, они еще в XVI веке стали отказываться от православия, переходя в католицизм. И к 1648 году казаки остались единственной организованной силой в Речи Посполитой, апеллировавшей к рутенскому и православному самосознанию.

Речь Посполитая — это дословный перевод на польский слова республика, «общее дело». Но к середине XVII века она перестала быть «общей» для всех — это на своем горбу чувствовало рутенское население, чьи чаяния неизменно игнорировались (кстати, из окончательного текста Гадячского договора оказалось выброшено и требование о ликвидации ненавистной казакам Брестской унии, подчинявшей православный епископат Риму). Польская элита старательно этого не замечала, кивая на формальное равенство шляхты, но проблема от этого не исчезала и заявила о себе в 1648 году в полной мере.

Между тем, дух почившего в бозе Вишневецкого продолжал незримо витать над Сеймом. Католические епископы не хотели сидеть на сенатских скамьях вместе с православными, а дворяне не желали пускать в свои ряды «казацкий сброд». В итоге поляки решили поставить на казацкую старшину, провернув тот же трюк, что и с когда-то православной магнатерией — пойти ей на уступки (в данном случае минимальные), оторвать от масс и постепенно полонизировать. Может быть, вечный принцип «разделяй и властвуй» сработал бы в более мирное время, но не теперь, когда к партии подключился «третий лишний» — Москва. Это прекрасно понимал Выговский, буквально застонавший, когда польский посланник привез ему кастрированный вариант договора: «Ты со смертью приехал и смерть мне привез».

В июле 1659 года Выговскому еще удалось разбить под Конотопом московское войско, но это был его последний успех. Московская агитация падала на хорошо удобренную почву: за 10 лет, прошедших с начала восстания, казаки, да и крестьяне успели привыкнуть к «вкусу свободы»; шляхта и евреи были изгнаны, не нужно было ни перед кем гнуть спину. И если мир означал возвращение старых порядков с косметическими изменениями, то уж лучше война и Москва. Выговский стремительно терял опору в казачьем войске, уже в октябре был свергнут и бежал на Волынь. Проект создания триединой Речи Посполитой умер, не успев толком родиться.  

У Речи Посполитой еще хватило сил, чтобы сдвинуть линию фронта к Днепру — но не дальше. По итогам перемирия в Андрусове Россия удержала за собой Смоленск и Левобережную Украину с Киевом.

«Игру выиграла Москва»

На фоне непрерывных войн 1648-67 гг. с чередованием страшных катастроф и блистательных успехов, Гадячская уния одним польских историкам кажется событием настолько незначительным, что удостаивается лишь пары строк. Другие, напротив, именно ее считают величайшей из упущенных возможностей в польской истории: создание альтернативной Руси стало бы поистине экзистенциальным вызовом Москве с ее концепцией «собирания русских земель» — еще вопрос, какая точка сборки оказалась бы перспективнее.

«Это было время, которое решало, кто будет „сдавать карты“ в Центральной и Восточной Европе. Игру выиграла Москва», — пишет Хвальба. «Гадяч стал поворотным моментом в истории, который мог возвысить Польшу до уровня сверхдержавы, а вместо этого столкнул ее в пропасть, — вторит ему Зыхевич. — С этого момента баланс сил между двумя претендентами на гегемонию в Восточной Европе начал меняться».

В самом деле, это была последняя (вплоть до 1920 года) война, которую Москва и Варшава вели на равных. В начале XVIII века Речь Посполитая превратится в протекторат России, а в конце его будет разделена между тремя соседними империями. Золотая польская осень сменится унылой моросью, за которой последовала настоящая сибирская зима — для многих в прямом смысле слова.

Поляки не устают при этом напоминать, что победа переяславской альтернативы в долгосрочной перспективе аукнулась и Запорожскому войску, упраздненному в 1775 году Екатериной II. На это украино-американский историк Сергей Плохий, которого при всем желании не заподозришь в пророссийских симпатиях, отвечает так: «Очевидный, хотя и противоречивый успех Переяслава — более чем столетнее существование Гетманщины в пределах Российской империи — при невозможности достижения автономии в составе Речи Посполитой, явно указывают на правильный выбор промосковски ориентированной старшины относительно отказа от польской альтернативы».

Рядовому казачеству негде было учиться большой политике, и трудно упрекать его с высоты послезнания в том, что оно предпочло московскую синицу в руках посполитому журавлю в небе. Но вот с польской элиты спрос несколько иной. Ведь в Варшаве не было недостатка в политиках, прекрасно понимавших, что здесь и сейчас определяется судьба государства на век вперед — и предлагавших адекватные решения. Но все их доводы тонули в сабельном звоне и криках людей, так и не сумевших подняться над сиюминутными расчетами, религиозной нетерпимостью и сословной спесью. А самое печальное, что никто из крикунов так и не успел осознать совершенную ошибку. Колеса истории тогда крутились медленнее, так что расплачиваться по выписанному в 1659 году счету предстояло не им, а их потомкам.