Россия, Иран, Венесуэла поставляют Пекину сырье, получая высокотехнологическую продукцию, а многие иные страны активно стремятся примкнуть к новому альянсу — по мере того, как США и их европейские союзники усиливают санкционное давление на Глобальный юг.
Статья вызвала большой резонанс, но породила во мне скорее грусть, чем возмущение. Мне живо вспомнился пандемийный год, когда в издательстве Brill возникла идея издать сборник мнений российских философов о проблемах глобализации, поучаствовать в котором попросили и меня. Я предложил редакторам текст о казавшихся мне очевидных «альтернативных глобализациях», который и был позже опубликован (см.: Vladislav Inozemtsev. «The Age of Competing Globalizations» // Chumakov, Alexander; DeBlasio, Alyssa and Ilyin, Ilya (eds.) Philosophical Aspects of Globalization: A Multidisciplinary Inquiry, Leiden and Boston: Brill, 2022, pp. 37–50), а чуть раньше вышел в немного адаптированном варианте на русском языке в петербургском журнале «Звезда».
Идея моя была вовсе не в том, что Китай формирует вокруг себя группу «уклонистов», а в том, что новые индустриальные страны давно способны наладить поточное производство и предлагать миру огромное количество почти любого оборудования — в то время как Запад занят прежде всего производством технологий и смыслов. Я подчеркивал, что «конкурирующая» глобализация ориентирована на комфортность автономного материального потребления, тогда как «изначальная» все больше ставит во главу угла допущенность до западных практик — от доминирующих операционных систем в IT до экологических, социальных и прочих стандартов.
Желание Запада диктовать свои условия — проявлением, а вовсе не источником которого являются нынешние санкции, — возникло давно, еще в годы холодной войны, но оформилось сразу после её завершения. Обвинять в этом западный мир бессмысленно — оно, на мой взгляд, появилось не как инструмент гегемонии, а скорее как кристаллизованное воплощение представлений об идеальном состоянии взаимозависимого мира. Между тем ответ на подобное состояние не мог не сформироваться достаточно быстро, и уже к середине 2000-х годов мы увидели многие его проявления (я не раз подробно их описывал — см., напр.: Владислав Иноземцев. «Вестернизация как глобализация и „глобализация“ как американизация» // Вопросы философии, 2004, № 4, сс. 58 — 69). Единственное, чего тогда не хватало этому процессу — нынешней политической окраски и конфронтационного характера, а всё остальное было на месте уже пару десятилетий назад.
Пока «конкурирующие глобализации» оставались различными моделями донесения лидирующими державами своих продуктов и технологий до потребителей, они не обязательно становились враждующими, какими оказались сейчас (хотя это прямо не говорится в той статье, с которой мы начали). Я долгое время предполагал, что они таковыми и не станут, так как современная экономика не является игрой с нулевой суммой, каковой она в большей мере была в мире и XIX, и даже ХХ веков.
Однако превращение экономических возможностей в новый вид оружия, воплощением чего стала долгосрочная санкционная политика (порождение, замечу, исключительно западного мира: знаменитое арабское нефтяное эмбарго в свое время продлилось всего пять месяцев), не могло не вы звать политизации глобальных процессов.
Иначе говоря, я считаю осознание западными исследователи того факта, что мир сегодня разделяется на экономические блоки, которые могут конкурировать намного успешнее, чем конкурировал «Восток» с «Западом» в коммунистическую эпоху, прекрасным, но безнадежно запоздалым и не свидетельствующим о понимании глубины проблемы. Восприятие развертывающихся ныне процессов как «уклонения» предполагает оценку западных практик как нормы — такой, о преходящем характере которой авторы даже не предполагают задуматься.
Это очередная наивность, иллюзия того, что аномалии, с которыми столкнулся мир, скоро будут преодолены, и все вернется к «правильной» и «справедливой» глобализации, так радовавшей всех нас четверть века тому назад.
Уверен: этого не случится. Ни один крупный экономический и военный конфликт не заканчивался тем, что мир возвращался в ту же точку, с которой конфликт начинался. Более того: во времена, когда политики были умнее нынешних и могли руководствоваться принципами и идеалами, а не желанием поднять имидж в социальных сетях или понравиться маргинальным группам избирателей, в самой активной фазе конфликта начинали формироваться идеи, вокруг которых мир оказывался организованным на долгие десятилетия — достаточно вспомнить в данном контексте обе мировые войны.
Сегодня Западу явно не хватает подобного стратегического вúдения — которое должно заключаться не в «диалоге с оппонентами» (какового никто не вел ни сто с лишним, ни тем более восемьдесят лет назад), а в построении такой модели послевоенного мира, которая могла бы вызвать желание других стран встроиться в него (пусть и не сразу — мы хорошо помним, сколько времени потребовалось для возникновения этого желания во второй половине ХХ века).
Возвращение человечества в мир конца 1990-х годов куда менее вероятно, чем возвращение Украины в границы 1991 года — и если бы на Западе это понимали, то не стали описывать как отклонение то, что в скором будущем имеет немалые шансы стать новой нормальностью.
