Как один день. На смерть Бориса Жутовского

Потом Борис Иосифович Жутовский, он же — для бесчисленных его друзей, в том числе много младше его — Боба, назовет это векселем от истории, который пришлось оплачивать, доказывая свой профессионализм.

1 декабря 1962 года Никита Хрущев, посещая выставку «30 лет МОСХа» и будучи накрученным соратниками, обрушился с руганью на некоторые картины. Досталось Жутовскому, 29-летнему автору экспериментальной картины: «Штаны с вас спустить надо… Вы нормальный физически человек? Вы педераст или нормальный человек? Это — педерасты в живописи». 17 декабря того ж года в Доме приемов на Ленгорах лидер партии снова вспомнил симпатичного невысокого молодого человека с застенчивой улыбкой — не давала покоя Никите Сергеевичу работа Бориса Иосифовича. Тогда Хрущев назвал его ЖуТковским.

Боба Жутовский умер 8 марта 2023 года, словно бы играя с историей. Ведь ровно 60 лет назад, 8 марта 1963-го, в Свердловском зале Кремля, на встрече с интеллигенцией Хрущев снова его вспомнил! «А кого изобразил Жутовский. Урода! Посмотрев на его автопортрет, напугаться можно».

С кончиной художника ушла не просто — в соответствии со старой банальностью — эпоха. Ушло сразу несколько эпох, в том числе и прежде всего хрущевская. Знаменитый альбом Жутовского — 101 портрет «последних людей империи», отобранных им самим — эти эпохи в темпере, сангине, карандаше и отражает. От Судоплатова до Шендеровича.

Борис Иосифович словно подводил итоги заранее. «Последних людей империи» выпустил в 2004 году. А в 2011 году подготовил два гигантских тома, итожащих жизнь. Называлось это дело — роман-картина «Как один день». И это действительно был роман, потому что Жутовский был первоклассный писатель. (И, кстати, читатель!) А в основу легла другая картина — во всю стену его мастерской рядом с метро «Маяковская», замысел которой родился у Бобы после того, как в 1975-м погибла в автокатастрофе его жена Люся, а сам он, покалеченный, остался жить. Но на собственную жизнь взглянул по-новому — как на то, что нужно зафиксировать, отразить в картине и словах: «Картину я назвал „Пятьдесят“… Поскольку это возникло и делалось вокруг пятидесятилетия, в конструкции было пятьдесят одинаковых квадратов, где и предстояло зажить картинам. В картинах — письма, фотографии, рисование, объекты».

Итожить жизнь Жутовский начал в свои пятьдесят, а первая персональная выставка у него состоялась, когда ему исполнилось 58.

Один из квадратов — фотография разноса Хрущева в Манеже. Борис Иосифович такого же росточка, что и Никита Сергеевич — на одном уровне разговаривали. Над ними возвышался Суслов. В своей фирменной манере — так Жутовский оформил множество книг — он дает рукописный текст разноса 8 марта 1963-го. Внизу квадрата — другое фото: Жутовский и Хрущев в Петрово-Дальнем. Не просто помирившиеся, а подружившиеся. А в центре — огромная синяя-синяя бабочка — подарок Сергея Хрущева за работу над надгробием Никиты Сергеевича на Новодевичьем кладбище: Жутовский помогал Эрнсту Неизвестному делать этот знаменитый черно-белый памятник великому десталинизатору.

Рисунки в переплетении с текстом. Со всем вниманием к многомерности человека, к разнообразию его мира — так Жутовский оформлял книги, в том числе книги друзей, например, Натана Эйдельмана. Из друзей-писателей ценил Даниила Данина, его мемуары всегда были у художника под рукой. Даже иронические картинки, почти карикатуры, всегда были у Бобы многоплановыми — в них он мог впаивать целый пейзаж. Карандаши, к стройным рядам которых он относился с нескрываемым восторгом — как к способу познания мира, позволяли ему глубже в этот мир проникать.

Ладно — портреты: какие обложки мы делали в журнале «Новое время» с портретами Ленина, Клинтона… Чубайса, нарисованными цветными карандашами! У Жутовского есть серия «Ландшафты руки». Правой руки и левой — те же черный карандаш, сепия, сангина. Оказывается, человеческие руки похожи на замысловатый пейзаж неведомой планеты. Однажды Боба показал мне блокнотик с карандашными ландшафтами одного элемента женской природы — не скажу, какого. Так на женщину — как на фантастический ландшафт — еще не смотрел никто.

Этот человек пропустил сквозь себя всю историю страны за почти век. Эта история была воплощена в людях — близких и дальних, в том числе тех, которых он называл «мой дружок» или «дружочек». Даже история его отца — часть истории страны: Иосиф Жутовский погиб в авиакатастрофе вместе с легендарным полярным летчиком Михаилом Бабушкиным. Они возвращались из бессмысленной экспедиции по поиску самолета другого легендарного летчика Сигизмунда Леваневского: «И полетели в мае 1938 года обратно. Перед последним перегоном Архангельск — Москва поддали как следует, что естественно совершенно. Летчики Бабушкин и Машковский стали ссориться, кому вести самолет в Москву, где ждет торжественная встреча, — и на взлете задели дамбу. Пробили бензобак, шлепнулись на воду… С Красной площади — Герои Советского Союза — процессия с конным сопровождением шла до Новодевичьего монастыря».

Жутовский всегда видел изнанку истории, не ее парадную сторону: «В марте 1953 года я побывал на даче Сталина. Попер туда на лыжах из любопытства — он умер только-только. Забор местами разломан был, и я вошел на территорию. Тихо, никого нет — охранная будка с выбитыми стеклами… И только одна тетка выходит в ватнике, в валенках, с ведром, и идет к речке полоскать тряпки…»

Рассказчик Боба был фантастический. Приходить следовало с поллитрой, разливать — и слушать, слушать…

Но Жутовский — это еще и история города. Он был настоящий москвич, всю жизнь проживший в доме, стоящем торцом к Кутузовскому рядом с тем местом, где в 1930-е были огороды и заканчивалась Москва, а теперь стоит Бородинская панорама, которую Боба с неприязнью называл «нужником для космонавтов» — она портила ему вид из окна. А на его кухне, рядом с сегодняшним видом из окна, висела фотография того же вида, но более чем восьмидесятилетней давности.

Из старого интервью на той самой кухне:

— Соблазна уехать отсюда не было?

— Никогда. После всех обстоятельств моей жизни я для себя сформулировал, что если в задницу штык воткнут — тогда придется. Ну как я отсюда уеду, если это мой дом? Двор — это моя родина. Не Москва — двор моя родина. Ну как я отсюда уеду? Я не могу этого представить».

Так и не уехал. А просто ушел. В историю из истории. Пролетевшей, как один день.